В ту пору я болела, сохла на глазах. Не раз до этого я обращалась к врачам, которые находили у меня все новые болезни, обращалась и к “бабушкам”, но никто мне помочь не мог. В мои двадцать пять лет из красивой девушки я превратилась в худую истощенную женщину, которую уже ничего не радовало в жизни: ни хорошая работа, ни семья.
К Матушке поехали мы на машине с отцом подруги. В то время в храм я не ходила, не понимала я и к кому мы приехали. Войдя в прихожую, я выложила московские гостинцы “хожалкам”, которые встретили нас недружелюбно. Подруга сказала: “Ты больнее меня — иди первая”.
В комнате Матушки было очень уютно и как-то не по-земному: тишина, покой, перед иконами горели лампады. Кроватка Матушки вся белая, с подзором, рядом стул обтянут белым.
Матушка в кровати полусидела с опущенной головой, будто дремала. Вдруг я услышала: “Хорошо, что приехала”. “Хожалка” указала мне на стул, куда можно было сесть. Сев, я сказала Матушке, что гостинцы я оставила в прихожей и дала ей три рубля, которые она стала странно рассматривать на свет, сжимала руками. Мне подумалось, что я мало дала денег Матушке, оставив на обратную дорогу десять рублей.
Матушка подняла голову и посмотрела на меня, сказала: “Душа у тебя нараспашку. Ты простая и нежадная”. Мне вдруг стало не по себе, когда я увидела небесно-голубые, неземные, смотрящие куда-то вдаль ее глаза, — я совсем растерялась. Сколько ездила по “бабушкам”, а такой одежды монашеской на них не было, и неземного ласково-строгого взгляда у них не видела.
Совсем растерявшись, я все забыла. На вопрос Матушки, зачем я приехала, сказала, что нет детей, болею, да и мать болеет около двадцати лет, врачи сделали операцию и все одно ничего не находят, говорят: нервы.
Матушка все качала головой, приговаривая: “Ох-ох-ох, загубили подруги, все отняли — острый ум. И особенно близкая...”
Я забыла, что меня ждут, что торопят “хожалки”. Растерялась еще и от того, что так толком и не сказала Матушке, зачем я-то сама к ней приехала. Теперь Матушка говорила мне о матери: “Такую женщину, рукодельницу загубили”. Матушка качала головой, все приговаривая: “Ох-ох, загубили так-то женщину...” А потом сказала, помолчав: “Сама уйдет, чтобы спасти детей”. Я сразу ничего не поняла, сидела с какой-то туманной головой.
Матушка говорила тихо, губы ее были засохшие от жажды, говорила и смотрела все время на данные мной три рубля — то сжимала их, то как бы рассматривала на свет.
Вдруг Матушка спросила меня: “Где пила вино красное с песочком, чуть оставила, не допила — хорошо”. До сих пор я знала, где была в гостях и действительно пила красное вино, но вот, как нарочно, все забыла. “Нигде”, — говорю Матушке. “Вспомнишь в поезде, и тогда выйдет песочек”.
Я встала со стула и опустилась на колени перед Матушкой, а она мне тихо и говорит: “Выйдешь замуж два раза”. Я отвечаю: “Матушка, у меня хороший муж”. Но Матушка повторяет: “Выйдешь замуж за выпивоху, на одной ниточке будет висеть. Поможешь ему, и где силы возьмутся”. Я опять твержу: “Матушка, я боюсь пьяниц, мой отец выпивал, я в детстве страху натерпелась”.
Строго смотрит на меня Матушка и вновь как бы рассматривает бывшие у нее в руках три рубля. Затем начинает плакать, сжимая кулачки: “Какая твоя судьбинушка, как тяжело тебе будет, всех понесешь на своих плечах... У мужа душа добрая будет, но такой он тепа-растепа, ему надо помочь. Поможешь, но не скоро, ох не скоро получишь награду”.
Матушка говорила и содрогалась от слез. “Жизнь у вас с мужем будет очень тяжелая, никто не будет понимать, все наоборот будет. Подруги отберут ум совсем... До конца дней своих ты будешь карабкаться, но всем будет казаться иначе. Будешь сильно страдать, и ото всех все будет скрыто, но мужа надо сберечь”.При этих словах Матушка как бы посмотрела внутрь себя, улыбнулась какой-то неземной улыбкой, раз за все время, пока я была у нее. А дальше говорила, будто шептала, почти бессильно падая, слезно содрогаясь, говоря о моей будущей жизни, и все приговаривала: “Ох-ох-ох, какая у тебя судьбинушка, за весь род свой страдать будешь. Это выпало все на тебя. ...Родится в вашем роде еще мальчик или девочка, на них тоже выпала такая судьбинушка!..”
“Хожалки” без конца меня подгоняли: “Уходи от Матушки”, — даже оттащить пытались от ее постели. Я же просила Матушку: “Спасите меня!”
Лицо у Матушки потеплело, она же, еле сидя, все приговаривала: “Ох-ох-ох...”
“Хожалка” наконец оттащила меня от матушкиной постели, и я оказалась у порога, все взывая к Матушке:
“Спасите меня...”
“Ищи (и она назвала имя моего будущего духовника), всю жизнь ищи. Будешь терять его, все равно ищи, и он поможет. Как будет трудно ему...” — говорила Матушка, вся содрогаясь от слез и прижимая свои кулачки к щекам, — ох, как будет ему трудно. Но так надо — ищи всю жизнь. От подруг ты будешь страдать до конца за свою доверчивость и открытость. Сейчас ты не веришь всему тому, что я говорю, — продолжала она, — вспомнишь потом. Три дня дома ничего никому не давай”.
Я спросила: “Матушка, можно к Вам еще приехать?” Матушка смотрела куда-то вдаль, говоря: “Приедешь когда-нибудь, но не скоро”.
В прихожей “хожалки” дали мне трехлитровую банку воды и объяснили, как следует ее пить и умывать ей лицо.
Приехав домой, я все стала делать так, как меня наставляла Матушка, и песочек вышел из меня. Тут же, вдруг раздался звонок моей близкой подруги, и я ей все рассказала о поездке к Матушке. А вскоре после этого очень стала болеть: не поняла я тогда слов Матушки и не береглась. И все-все, что сказала мне тогда матушка Макария, сбылось.
Подруге, с которой мы ездили тогда к Матушке, было сказано приехать еще раз. У нее не было детей, и матушка Макария вылечила ее — в 1985 году у нее уже было трое.
Спасибо тебе. Матушка, что ты вымолила меня, но я отнеслась нерадиво к твоим словам. Священник, о котором сказала мне тогда Матушка, посоветовал трижды съездить на твою могилку, но я была там лишь один раз вместе с мужем и из-за болезни не могу попасть туда еще.